Я не принадлежу к числу сентиментальных людей, но меня глубоко растрогала скромная ветка сибирского кедра, которую привезли с Алтая журналисты перед моим полетом в космос.
Ветвь разбудила воспоминания о родной алтайской земле. Край наш красивый, богатый. Зимы суровые, весны быстрые, а летом бывает жарко, как в Крыму. Народ сибирский сдержанный, смелый и работящий. И когда думаю о земляках, о родном крае, вспоминаю прежде всего отца и мать, свое детство.
Историй разных, как и у каждого, было немало в моей мальчишеской жизни. Были и поучительные истории, которые остаются в памяти потому, что так или иначе повлияли на формирование характера.
И в детские годы отец был, да и теперь остается, для меня большим авторитетом. Оглядываясь назад, я понимаю, что он умел найти ключ к моему мальчишескому сердцу, привить любовь к поэзии, музыке, научил самостоятельности. Сельский учитель, он прекрасно разбирался в ребячьих душах и всегда старался делать так, чтобы мы, дети, осмысливали каждый свой поступок.
Помню длинные зимние вечера, когда семья собиралась за столом под керосиновой лампой.
Читал ли отец вслух, играл ли на скрипке или обсуждал с матерью дела минувшего дня, ко мне он относился как к равному.
Я тогда еще не ходил в школу, но мне казалось, что мое присутствие очень важно, хотя многое в разговорах отца с матерью мне было не всегда понятно.
Однажды зимним вечером мы собрались все вместе. Я прильнул к окну и наблюдал, как белые снежные языки метались по двору. Изредка пробивался свет луны. Было таинственно и жутковато. Отец взял скрипку. Музыка словно слилась с воем метели. Вдруг я увидел, как по сугробам скользнула и исчезла зловещая фигура.
Я вскрикнул, заплакал…
Узнав, в чем дело, отец оделся. Велел одеться и мне. Я упирался, но под строгим взором отца взял пальто и вышел вслед за ним.
Во дворе мы обошли то место, где мне почудился «незнакомец».
Потом отец сказал спокойно и просто:
— Показалось тебе, сынок. Если бы тут кто-то был, то на снегу мы увидели бы его следы… А их нет…
С этими словами он повернул к дому. Страх мой как рукой сняло…
С тех пор я не помню случая, когда чего-нибудь вот так, без причины, пугался. Даже в минуты опасности прежде всего старался понять — что же там, за темным «окном» страха? Как и всякому, мне, конечно, не чужд страх: но с того дня я стал учиться владеть собой и одолевать это неприятное чувство. Бесстрашие других всегда вызывает во мне восхищение.
Помню, катались мы на самодельных коньках по замерзшей реке, и я провалился под лед. Сердце в первую секунду будто остановилось. Ребята испуганно орут и бегут на крутой берег за старшими. Руки мерзнут, слабеют, вот-вот уйду под лед. Вдруг слышу тонкий голосок, срывающийся от страха:
— Гера, Гера, руку давай!..
Гляжу — ползет ко мне по ломкому льду соседская девчонка Галка и руку мне тянет…
Выбрался я с ее помощью на твердый лед, и побежали мы сушиться и греться. У меня от холода, а у нее от страха зуб на зуб не попадал.
«Вот тебе и девчонка! — думал я.— Смелее ребят оказалась».
Наверное, с того самого дня я больше всего в жизни ценю товарищескую выручку.
Читать я научился рано. Читал в зимние вечера много, запоем. Хорошая библиотека была и дома, и в нашей школе. Первой книгой, с героями которой я подружился по-настоящему, был роман Вениамина Каверина «Два капитана». С возрастом стал увлекаться стихами: читал все — от стихотворений Жуковского до «Одиссеи» Гомера.
Стихи привели меня в самодеятельность; в литературный кружок при школе и в кружок художественной самодеятельности при сельском клубе. И тем и другим руководили учителя, они и пьесы на местные темы писали. Многие инсценировки и стихи принадлежали местному поэту Кулику. На слова одного из его стихотворений мой отец написал музыку песни «Алтайская лирическая».
С особым удовольствием я помогал отцу в разных домашних и общественных делах. Он умел повернуть все так, будто это наше, общее с ним, мужское дело. Надумал как-то отец посадить сад. Много трудов затратили мы, спасая саженцы от сибирских морозов и непогоды, пока зацвели яблони — первые яблони в нашем селе.
Уже в младших классах мы, детвора, знали, что такое труд. Взрослые мужчины воевали. Мы помогали колхозу в посевную и уборочную. Собирали колоски, возили зерно с поля, а позже и косили и молотили.
Я был бы неискренним, если бы сказал, что все шло гладко в моей школьной жизни. Были и срывы, и приступы малодушия. И вспоминаю я о них потому, что теперь глубоко убежден: важно, чтобы человек умел посмотреть на себя со стороны, чтобы сам понял, «что такое хорошо и что такое плохо». Когда вступил в комсомол, избрали меня членом школьного комитета и поручили стенную газету. А на перевыборном собрании стали критиковать, да так, что только пух летел в разные стороны.
«Ну,— думаю,— «наработался». Хватит».
Но вот стали выдвигать кандидатуры в новый состав комитета. Слышу, кричат: «Титова!»
— Да вы что же это, ребята! — удивился я.
— Ты понял, за что мы тебя критиковали?
— Ну, понял,— буркнул я.
— Значит, теперь будешь работать так, как надо…
— Давай Титова! — кричат ребята. Выбрали вновь.
Так с первых дней в комсомоле преподали мне урок дисциплины, уважения к товарищеской критике.
В девятом классе сломал руку. Отчаялся было. Ну, думаю, теперь даже на турнике не покрутишься. Врачи посоветовали делать специальные упражнения. Вскоре я так «разработал» руку, что забыл о переломе, а в «наследство» от этого случая осталась любовь к гимнастике и акробатике.
В старших классах увлекся я техникой. Она-то и привела меня в авиацию. Помню, очень поразила меня такая обычная машина, как кинопроекционный аппарат. Приставал к киномеханику до тех пор, пока он не объяснил мне немудреное устройство аппарата и не доверил самостоятельно «крутить» фильм в сельском клубе. Потом влюбился в автомобиль. Не успокоился до тех пор, пока не научился водить машину.
За автомобилем — радиотехника и электротехника: приемники, усилители, школьный радиоузел, школьная электростанция. Любимыми предметами стали математика и физика, которые преподавали прекрасные учителя Иван Васильевич Калиш и Семен Николаевич Ванюшкин.
Как в прошлом, так и сейчас мне везет на хороших людей. Одни вели меня за руку по школьным премудростям, другие научили летать. Сделать из паренька-десятиклассника летчика-истребителя, как бы он сам к тому ни стремился,— дело сложное. Не раз мною были недовольны, не раз мне попадало. Но всегда я убеждался, что правы мои наставники. Летчики Гонышев, Киселев, Томин, Максимов, Гуменников, Подосинов сделали благородное дело: десяткам своих питомцев, в том числе и мне, дали одну из самых увлекательных профессий в жизни.
Но подлинное счастье человека, видимо, состоит в его неуемном стремлении знать больше и испытать больше. Это счастье выпало и мне.
В те дни уже начался набор в отряд космонавтов. Вернувшись из отпуска, я как угорелый носился из штаба в штаб, разыскивая вызов на медицинскую комиссию, который пришел во время моего отсутствия.
Теоретически я «подготовил» себя к перемене профессии. В библиотеке авиационной части не было ни одной книги по астрономии, ни одного научно-фантастического романа о полетах человека к другим планетам, которые бы я не прочел. Некоторые мы читали вслух с женой. Как-то я прочитал ей следующий отрывок из книги Константина Эдуардовича Циолковского: «Основной мотив моей жизни,— писал он,— сделать что-нибудь полезное для людей, не прожить даром жизнь, продвинуть человечество хоть немного вперед. Вот почему я интересовался тем, что не давало мне ни хлеба, ни силы. Но я надеюсь, что мои работы, может быть, скоро, а может быть, и в отдаленном будущем дадут обществу горы хлеба и бездну могущества».
Я верил в это и хотел участвовать в осуществлении этих замыслов. А они уже претворялись в жизнь в нашей стране: советские спутники вышли на орбиту Земли.
Вызов на медицинскую комиссию я, конечно, отыскал. Здоровье не подвело. Спорт, летная практика и, главное, неодолимое желание помогли.
В один из дней я встретил моих новых друзей: Юрия Гагарина, Андрияна Николаева, Павла Поповича и Валерия Быковского. Нам предстояло с помощью ученых, врачей и тренеров начинать новое, большое, никому не ведомое до того дело.